Люди думали, что это будет эпидемия наподобие гриппа, но действительность оказалась намного страшнее. «Конь белый», вырывающий человеческое звено из цепи эволюции, не был похож ни на одну из болезней, описанных в медицинских справочниках. За исключением разве что поздних стадий рака. Министерства здравоохранения и ВОЗ не успевали принимать меры, когда люди толпами ринулись к врачам с пакетами и ведрами, моля выдать им хоть что-нибудь от морской болезни. Рвота становилась кровавой по мере того, как сходили клетки, защищающие стенки желудка от прожигания желудочными кислотами. Через несколько дней рвота прекращалась только для того, чтобы уступить место болям неясной природы, но небывало мучительным.

Затем выступил представитель научных кругов и сообщил нечто такое, чего никто не смог понять.

— «Конь белый» не является болезнью как таковой. Это мутация. Некий внешний фактор вмешался в наши ДНК, включая одни гены и выключая другие.

Он старался говорить максимально просто, чтобы было понятно всем. Но его речь стала совсем невразумительной, когда пришло время журналистам задавать ему вопросы. Попытки пролить свет не развеяли тьму неведения.

Я могла бы ей соврать, сказав «нет», или могла бы соврать, сказав «да». Поэтому я решаю говорить бесполезную правду.

— Я не знаю.

— Я не хочу умирать, — говорит Лиза сквозь пену желчи.

— Мы все умрем раньше или позже, — отвечаю я ей, вытаскивая из кармана бумажную салфетку, чтобы она вытерла губы.

— «Позже» звучит приятнее.

— Мы должны составить список, пока не сыграли в ящик.

— Что ты имеешь в виду?

— Список дел, которые нужно совершить до того, как мы отойдем в мир иной в зрелом возрасте, выраженном трехзначным числом. Например, прыгнуть с парашютом или поплавать в водопаде.

— А какой в этом смысл?

Мои глаза наполняются жгучими слезами от абсурдности происходящего. Две женщины обсуждают, что бы они хотели сделать до того, как умрут, стоя на краю света. Если нам удастся поесть горячего хотя бы еще один раз, то это уже будет везением.

— Развлечение, — отвечаю я ей. — Впереди поселок. Я считаю, нам следует заглянуть туда. Что думаешь?

— А как бы ты поступила, если бы меня здесь не было?

— Пожалуй, обошла бы стороной.

— Почему же нам так не сделать?

— Потому что там, возможно, есть лекарства.

— Ты думаешь, я скоро умру?

Я качаю головой, позволяя слезам смешиваться со струйками дождя.

— Я хочу выйти замуж, иметь семью, — говорит Лиза. — Это будет в моем списке.

— Забудь об этом, — говорю я Дженни.

Голос у моей сестры как у писклявой мышки, но только тогда, когда ей нужно убедить меня сделать то, чего хочет она.

— Но он правда очень мил. Тебе он понравится. Ну, или, может, ты встретишься с ним разок-другой.

Я представляю, как она поднимает брови, склоняя меня к случайному сексу. Нашей матери это понравилось бы.

— Очень мил, — говорю я.

— И невероятно симпатичный.

— Мне нужно сегодня вечером мыть голову.

— Я уже рассказала ему о тебе. Ты должна прийти.

— Значит, скажешь ему, что я не приду.

Ее болтовня прерывается недолгой паузой.

— Ты меня убиваешь. Я не могу. Это было бы грубо. Ты должна прийти.

— Я не приду, — говорю я и кладу трубку.

Моя мать укоряет меня, искусно пробуждая во мне чувство вины всеми возможными способами.

— …два года, — ворчит она, — такое ощущение, что прошло целых два года. Ты всегда была самым упрямым ребенком. Не то что твоя сестра. Она, по крайней мере, нашла возможность зайти еще две недели назад. На три часа. Не то что ты.

Весь мой выбор состоит из двух вариантов: или посетить вечеринку у сестры, или надеть матери на голову полиэтиленовый пакет, чтобы она прекратила бурчать. Я выбираю из двух зол то, которое не приведет к уголовной ответственности.

Глава 3

Деревня открывается за холмом, как Афродита, выходящая из пенных волн. Она приближается к нам сквозь нескончаемый моросящий дождь. Неизвестно, дружеские у нее намерения или, наоборот, враждебные, но полагаю, что она могла бы сказать о нас то же самое. Теперь в этом мире все являет собой жирный вопросительный знак. Все утратило свою прежнюю ценность, кроме смерти.

Мы проходим под красно-коричневой кирпичной аркой. Все строения в поселке того же цвета: кирпичные дома с невысокими крылечками и неаккуратной кровлей, несколько магазинов с запыленными товарами за грязными стеклами окон, церковь с закрытыми ставнями и высокими деревянными дверьми, запертыми на засов.

Кругом тишина и покой, которые, впрочем, не сулят ничего хорошего.

Мы останавливаемся, поворачиваемся, осматриваем пустынную улицу. Никакого движения. Не шелохнутся даже кружевные занавески на окнах.

— Здесь никого нет. — Лиза складывает ладони рупором: — Эй!

— Не надо.

Ее руки опускаются.

— Я не подумала.

— Да ладно. Просто лучше не шуметь, вот и все.

— Почему? Что тут может быть, по твоему мнению?

— Отчаявшиеся люди.

И монстры.

— Папа говорил, что поэтому нам лучше оставаться на ферме. Там у нас по крайней мере была еда. И никто не пытался отнять ее.

— Он был прав.

— Как ты думаешь, может, нам лучше вернуться?

Я ничего ей не отвечаю. Мое внимание приковано к тому, что оказывается небольшой бакалейной лавкой. Аккуратные стопки консервных банок с этикетками по кругу заполняют нижнюю треть витринного окна. Фрукты в сахаре. Нашим организмам пойдет на пользу и то, и другое.

— Ты слышишь что-нибудь?

Она настораживается.

— Нет.

— Жди здесь, — говорю я ей.

Кто-то должен охранять то, что у нас уже есть. Колокольчики едва слышно тренькают, когда я открываю дверь с такой осторожностью, будто обращаюсь со взрывчаткой. Я стою посреди местного продуктового магазина, а может, это также и лавка сувениров, что объясняет наличие здесь всех этих плетеных корзин и развешанных по стенам вышивок крестиком в дешевых рамках. Я наполняю две корзины консервными банками: клубника, персик, вишня. Прочие магазины бесполезны. В мясной и овощной лавках все сгнило. Никаких лекарств здесь нет, даже антацидных [9] препаратов. Частные дома проявляют такую же скупость, нет ничего, что можно использовать в качестве лекарств. Все, что было у людей, которые здесь жили, давно исчезло.

Под одной из стен я нахожу метлу, томящуюся от безделья. Я не прохожу мимо, откручиваю веник от черенка в надежде, что последний послужит мне в новом качестве.

Снаружи Лиза шаркает подошвами по каменной ступеньке крыльца. Уголки ее губ опустились, как у человека, погрузившегося в мрачные размышления.

— Джем, — объявляю я настолько громко, насколько хватает смелости, и сопровождаю это слово улыбкой, которая, надеюсь, не похожа на унылую гримасу.

— А хлеб… кому он нужен? Представим, что мы дети, которые едят варенье прямо из банки.

— Может, пойдем уже? Мне здесь не нравится. Слишком тут тихо, как мне кажется.

Еще год назад жизнь в этом поселке била ключом. Туристы ахали и охали, глядя на пасторально-открыточные пейзажи, и не жалели денег на памятные безделушки, которые будут заброшены в дальние углы ящиков, как только их извлекут из чемоданов по возвращении. Местные жители улыбались при виде их туго набитых кошельков, радуясь тому, что по дороге через их деревню стало проезжать больше туристов благодаря популярному фильму и настенным календарям, заполонившим прилавки. Лизе бы тут понравилось даже в ее сумрачном мире. Мне бы тоже. У меня был такой календарь, да и фильм был хорош, если смотреть его с пол-литровым стаканом мороженого.

— Сейчас.

Я вешаю корзины на руль велосипеда, затем сжимаю пальцы Лизы вокруг черенка от метлы.

— Трость, — говорит она, слегка постукивая ее концом по истертым камням тротуара. — Спасибо, теперь я не рискую переломать себе кости.